Поющая обезьяна.

Первая глава.

        Мне три года. А может быть три с половиной. Скорее всего, три с половиной, так как снег уже растаял, на деревьях набухли почки и меня перед тем, как выпустить на улицу, одели в легкое пальтишко без ватной подкладки, вместо шапки ушанки на моей голове был шерстяной шлем с болтающимися шнурками. Так как родился я в октябре, то логично предположить, что с момента рождения прошло три с половиной года. Я помню, что в этот день впервые был отпущен без сопровождения. Спуск с четвертого этажа по коротким, но крутым лестничным пролетам казался длинным и опасным. Расстояния между прутьями перил казались большими, а местами очень большими, так как прутья там были выломаны. Иногда по ночам мне снилось, как я спускаюсь по лестнице с большим резиновым мячом. Мяч выскальзывает у меня из рук и падает в квадратный пролет. Я наклоняюсь вслед за ним и тоже падаю, провалившись через пролом в перилах.

Держась левой рукой за прутья, осторожно переступаю с одной щербатой ступеньки на другую. Почему эта лестница называлась «черным ходом», мне было непонятно, так как на каждом этаже  большие окна, выходившие во двор, прекрасно все освещали, а вот над темной парадной лестницей, бледнел лишь тусклый стеклянный фонарь. Правда, пологие степеньки ограждались красивыми перилами с чугунными завитушками. Наконец, пройдя по сумрачному коридору первого этажа мимо подъема на парадную лестницу, я открываю дверь навстречу яркому солнышку, заливавшему нашу сторону Перекупного переулка. Родители велели ждать их на улице. Возле самой двери расположились две девочки из квартиры на втором этаже, сестры Элла и Вера. Мое знакомство с ними было почти никаким, но их имена я знал. Элла была чуть постарше, а Вера чуть помладше меня. Они заботливо пеленали куклу в железной колясочке, которую время от времени нещадно трясли за облезлую рукоятку.

- Меня зовут Саша. Можно я с вами поиграю? – мой голос звучал дружелюбно-заискивающе.

- Сашка-какашка, поганая букашка. Вера! Мы не будем с ним играть.

Я достал из кармана заветный кусочек мягкого красного кирпича, присел на корточки и начал рисовать на асфальте домик, время от времени поглядывая на девочек. Дорисовывая трубу, краем глаза  вдруг увидел руку Эллы с небольшим булыжником, опускающуюся мне на голову. Взревев от резкой боли и обиды, я бросился к входной двери и стал стремительно взбираться на свой четвертый этаж. Навстречу уже летел мой старший брат Боря, а за ним мелькали лица мамы и папы. Боря на ходу обернулся к ним и сказал:

- Забирайте Сашку. Кто там на улице?

- Элла и Вера, – проревел я.

- Я разберусь.

Через несколько дней я так же неуверенно и впервые самостоятельно вышел во двор. Там было довольно много девочек и мальчиков моего возраста и немного старше. Медленно прошаркав из приземистых дверей черного входа, я остановился возле лестницы, спускавшейся в темный провал подвала, крепко прижимая к груди новенький резиновый мяч. Опыт первого знакомства с соседями не давал повода к спешке и дружелюбию. Верность такой тактике тут же получила свое подтверждение. Ко мне вразвалку подошел Алеша из шестнадцатой квартиры, что на третьем этаже. У него в руках был самодельный хлыст из плоской деревянной дощечки и привязанной к её концу толстой плетеной веревки. Он картинно им размахивал, поглядывая на меня из-под театрально нахмуренных бровей.

- Ну, что, евреёныш! Хочешь хлыстом по морде? Не хочешь? Признавайся!

Я недоуменно молчал, так как сей случай был для меня в новинку. Алеша размахивал хлыстом, постепенно приближаясь ко мне и повторяя, как заклинание, одну и ту же фразу. Оставаясь неподвижным, как камень, сквозь толпу постепенно окруживших меня ребятишек я заметил Борю с его двумя приятелями, приближавшимися с дальнего конца двора. Они внезапно выросли перед Алешкой, который поперхнулся на полуслове.

- Да, он еврей, и в чем его вина? Родился таким. А я татарин. А Костя цыган. А ты - маленькое дерьмо! – долговязый Равиль, Борин приятель из соседнего двора, скрестив руки в упор угрожающе сверху вниз смотрел на Алешку. Боря, слегка отодвинув Равиля, сгреб хлыстоправа за воротник и, оглядев всю детскую ораву, негромко произнес:

- Кто моего Сашку тронет – сдохнет! Ясно?

Он молча вырвал хлыст из дрожащих Алешкиных рук и вся троица исчезла в проеме черного хода. Алешка захныкал и, немного подождав, побрел за ними. Через пару минут из открытой двери послышался его голос, а потом и негромкий рев эхом скатывавшийся с третьего этажа. Ему саккомпанировал крик Лешкиной матери и стук двери.

Атмосфера внезапно потеплела, и вскоре я увлеченно бегал, играя во все мыслимые дворовые детские игры от пятнашек до пряток. Особенно добрые отношения у меня сложились с девочками из нашей коммуналки Танечкой и Полинкой. Васька, пятнадцатилетний Полинкин брат, играл в «пристенок» со своим приятелем и издалека «пас» свою сестру. В дела мелюзги он не вмешивался, а моего десятилетнего брата, как это ни странно, заметно побаивался. У Бори на дальнем дворе нашего квартала одиннадцать дробь тринадцать были взрослые и весьма серьезные друзья. Он как-то взял меня с собой и, тихонечко сидя на скамейке, я наблюдал, как они сосредоточенно и неспешно играли в «ножечки», причем у каждого из них был собственный нож. К моему брату они относились с заметным уважением. Я это воспринимал как должное, так как даже папа и мама не повышали на него голос. Боря был круглым отличником, и хотя недавно бросил занятия музыкой, играл на фортепьяно и гитаре. Уроки делал быстро и сосредоточенно. Покончив с уроками, как правило, сразу исчезал, но если мама просила помочь или сходить в магазин, практически никогда не отказывался. Казалось, что он целеустремленно движется к чему-то вполне определенному. С Равилем и Костей они где-то тренировались. Где и каким спортом занимались - неизвестно, но все трое были жилистыми и мускулистыми.

Папа работал на каком-то секретном заводе, куда его распределили после техникума. Там он что-то паял, собирал и испытывал. С работы он приходил довольно поздно и после ужина усаживался за наш квадратный обеденный стол, раскладывал инструменты, листы пластика, олово с припоем, паяльник и начинал колдовать. Я присаживался рядом и часами наблюдал, как на листочках пластика появляются маленькие детальки, проводочки, выключатели и регуляторы, как у настоящего радиоприемника. Иногда из этого и в самом деле получался приемник, иногда магнитофон, иногда какой-то непонятный мне прибор.

Мама работала в каком-то институте лаборантом химиком. Она любила повторять, что хотя её работа совершенно неинтересная, «зато нет контакта со всякой ядовитой гадостью». Вообще-то она закончила десятилетку при консерватории и прекрасно играла на рояле, но музыка осталась её хобби и нашей с Борей обязаловкой, от которой мой брат смог освободиться, а я постепенно привлекался  и принуждался к регулярным занятиям. В три года я научился довольно лихо «бацать» на балалайке, чем поражал всех соседей по  коммуналке. Мама иногда приглашала их на наши домашние концерты. Она аккомпанировала, а мы с Борей играли по написанным ею нотам. Правда, Боря эти мероприятия не любил и вскоре солист остался в моем единственном числе. Кроме абсолютного музыкального слуха у меня обнаружился, как говорила моя мама, «голос особого уникального тембра». Я не очень понимал значение сего, но обращал внимание на странную реакцию слушателей моего пения. Они застывали как статуи. Иногда это казалось смешным, так как выражение лиц становилось задумчиво-глуповатым. С другой стороны мне это льстило, и на предложения мамы спеть для гостей я всегда соглашался. Боря, послушав как-то мое пение, коротко бросил: «Поёшь ты потрясно!»

Осенью я пошел в детский сад. Первый день прошел вполне благополучно и, так как всё и все и для всех было внове, то уровень агрессивности был практически нулевой. Забирать меня вечером пришел брат. От его суровых глаз на одевавшихся в вестибюле детишек шли такие волны, что за свое будущее я был спокоен.

Детский сад располагался в доме бывшего царского тайного советника. Окна второго этажа, где мы находились, были просто огромными, без переплета, с полукруглыми фрамугами. Большую часть этажа занимали зал с лепниной и мозаичным паркетом, обшитая дубом библиотека, переоборудованная под спальню, и несколько небольших комнат. В зале стоял  черный рояль, мячи, столы с игрушками и клетка с морской свинкой. Широкая мраморная лестница вела на первый этаж и освещалась большим венецианским окном с цветными витражами. Под лестницей и в вестибюле мы переодевались. На моем персональном шкафчике красовался арбуз, а внутри висел мешочек с тапочками. Гулять мы ходили в Овсяниковский сад, для чего требовалось только перейти через Старорусскую улицу. Сад мне казался очень большим. Там зимой я ходил на лыжах, и папа катал меня по утрамбованным дорожкам, ухватив за связку из бамбуковых палок. На более серьезные прогулки он брал нас с Борей в Александро-Невскую Лавру. Пока мы с папой брели по краю огромного сада, скользя по глубоко протоптанной лыжне, Боря с приятелями скатывался с берега реки Монастырки, лихо разворачиваясь на припорошенном льду.

В детский сад я ходил как на работу, и хотя дома мне было уютней и спокойней, пребывание там воспринималось, как абсолютная необходимость. Иногда рутинная возня с незатейливыми игрушками, рисование огрызками карандашей и пение под расстроенный рояль сменялись настоящим праздником. Моя любимая воспитательница Елизавета Павловна приносила два, а то и три набора деревянных конструкторов, с которыми мне позволялось делать все, что угодно. Я сдвигал два стола и самозабвенно строил дома, станции метро, дороги с поездами и машинами. Мне не только никто не мешал, но, как правило, Антошка, довольно шелапутный сын Елизаветы Павловны, молча и сосредоточенно помогал. Вечером я самозабвенно рассказывал о пережитых минутах счастья своему брату. Боря загадочно улыбнулся, а потом бросил не совсем понятную мне фразу: «Ради показухи перед комиссией они  должны были тебе премию выписать». Я вспомнил, что в этот день мне пришлось и спеть. «Ну, это и ежу ясно! Могли хотя бы конфетами наградить, жмоты». Я не стал анализировать его реплики, так как был глубоко убежден в бескорыстной любви ко мне Елизаветы Павловны. Иногда мне даже казалось, что к своему собственному сыну Антошке, бывшему со мной в одной группе, она относится хуже. «Комиссии» случались не часто, поэтому подобные праздники яркими звездами украшали мою память. Там, в моей памяти, были и черные пятна. Одним из них были заветные слова «еврей» и «жид», олицетворявшие мой огромный недостаток, неисправимую ущербность по сравнению со всеми остальными детьми. Несмотря на многословные объяснения  и уговоры моих родителей, я быстро усвоил, что мою принадлежность к этой группе ненавидимых и презираемых нужно по возможности тщательно скрывать. Вскоре к этому пятну прибавилось еще одно, вполне сравнимое с ним по размерам. Фрида Кузьминична, вторая воспитательница нашей группы, относившаяся ко мне почти так же нежно, как и Елизавета Павловна, заболела, и на её место поступила новая молодая воспитательница, Ирина Николаевна. В один из первых дней её работы, я оккупировал в туалете свой горшочек и, неспешно удовлетворяя свои нехитрые физиологические потребности, услышал через открытую в коридор дверь приглушенный разговор моих воспитательниц.

- Слушай Лиза, этот еврейчик Саша – вылитая обезьяна!

- Ну, что ты Ира! Нельзя так о ребенке. Он незаурядный мальчик. Ты бы слышала, как он поет!

- Ага! Поющая обезьяна. Чудо природы.

Намыливая под краном руки, я впервые внимательно взглянул на свое отражение в зеркале. Внезапно на меня нахлынуло осознание обидной справедливости этих слов. Оттопыренные круглые уши, большие, выпуклые карие глаза со странным разрезом, неестественно густые полукруглые брови, широкий рот с пришлепнутыми губами, срезанный подбородок. Настоящая мартышка.

В этот вечер из детского сада меня забирала мама. Она как всегда куда-то торопилась, и я как всегда не был настроен делиться с ней своими переживаниями. Придя домой, неспеша разделся, поужинал и устроился со своими игрушками в дальней комнате. Взрослые занимались в большой проходной комнате каждый своим делом. Мама носилась на кухню, папа читал газету, а тетя Маня, мамина старшая сестра, вязала. Она жила в первой большой «гостиной», и там же спал мой брат. Тётя Маня была намного старше мамы и даже старше папы. Она работала медсестрой при каком-то большом заводе. Детей у неё не было, а её муж давно погиб. Вернее его убили. Кто и когда мне не рассказывали. Нас с Борей она всегда лечила и следила за нашим «правильным образом жизни». У нее был резкий, хрипловатый голос, хотя в юности, по словам мамы, она прекрасно пела, и у меня была «манина генетика».

Я рассеянно перебирал игрушки. Верхний свет не горел, и в моем углу был неглубокий полумрак. Зеленый стеклянный абажур настольной лампы распылял приятный ровный свет. За письменным столом Боря что-то сосредоточенно писал, периодически заглядывая в книгу. Со стороны казалось, что он время от времени кому-то кивает. Внезапно он замер и резко обернулся ко мне.

- Что-то случилось?

Я молча взглянул на него. В горле стоял комок, и из моих глаз неожиданно покатились слезы.

Боря скатился со стула и присел возле меня на корточки.

- Рассказывай.

- Ирина Николаевна сказала, что я – поющая обезьяна.

Некоторое время мой брат сидел не шевелясь, как камень.

- Это ваша новая воспиталка? Сука! Тварь поганая. Ладно, не плачь. Все будет нормально, это я тебе говорю.

Он вернулся за стол, но через некоторое время отбросил авторучку.

- Вот падла! Воспитательница, блин! Садись за стол, порисуй, отвлекись, а я пойду, проветрюсь.

Он подхватил свою школьную папку из искусственной кожи, бросил туда какую-то книжку, одел ботинки и набросил куртку. 

- Боря! Ты куда идешь? Уже темно. И учти, на улице холодно.  

- Сначала в библиотеку, а потом зайду к Равилю. Не волнуйтесь, в девять буду дома.

Мама с тетей смотрели телевизор, а папа «читал» газету, время от времени поклевывая носом в легкой дреме. Я прикрыл дверь в большую комнату, подошел к окну, залез на стул и, прижавшись лбом к стеклу, попытался разглядеть тротуар у парадной двери. Наружное стекло было покрыто легким узором, и через него была видна лишь противоположная сторона улицы, на которую медленно опускались снежинки. Плакать уже не хотелось, но было очень грустно и одиноко.

Через несколько дней снова появилась Фрида Кузьминична. За день до её появления Антошка под большим секретом сказал мне, что Ирина Николаевна больше не придет, так как вечером по дороге домой она обо что-то споткнулась, упала, ударилась головой и сломала себе руку. То ли поскользнулась, то ли какие-то хулиганы бросились ей под ноги. Антошка, сославшись на свою маму, сказал, что Ирина Николаевна очень испугалась и подала заявление об уходе. Мол, хулиганы прокричали ей какие-то угрозы.

Когда мы с Борей возвращались из детского сада, и я радостно сообщил ему о смене наших воспитательниц, он задумчиво кивнул и вполголоса кинул: «Нормально». Эта история еще долго крутилась в моей голове, каждый раз заканчиваясь грустными воспоминаниями о «поющей обезьяне».

Летом наш детский сад переехал в Комарово на дачу. Нас привезли на автобусах, а наши вещи на грузовике. Моя группа размещалась в большом доме с верандами, стоявшем на краю красивой поляны. Вокруг поляны качались, казавшиеся мне огромными, сосны и ели. Там же из земли торчали бетонные коробки дотов. Когда мы гуляли по лесу, то часто натыкались на большие, залитые водой воронки. В высокой траве я увлеченно ловил жуков, кузнечиков и гусениц. Нас научили различать съедобные и несъедобные грибы и ягоды. В начале лета все мы очень страдали от комаров. Но гораздо больше комаров я боялся ночных нянечек, которые могли в наказание поставить голышом в спальню девочек. И еще я очень боялся описаться. Когда это с кем-то случалось, то поднимался страшный крик, провинившегося наказывали, а его простыню демонстративно вывешивали на открытой веранде. В жаркие дни нас вели на центральную дачу и там, построив голышом в длинную очередь, поливали из огромной лейки. Вода пахла солеными огурцами, так как воду в лейку наливали из огромной бочки, в которой когда-то, видимо, солили или хранили огурцы. На центральной даче размещалась старшая группа, и жили воспитатели, повара и нянечки. Там же находилась деревянная баня, где нас мыли. Мыли тоже по очереди. В полумраке довольно большой комнаты, наполненной горячей, душной влагой, нас передавали от одной нянечки или воспитательницы другой, быстро намыливая, растирая мочалкой, скребя стриженые головы и обливая горячей водой. Потом нас выталкивали в прохладную комнату с длинными деревянными скамейками, на которых была разложена наша чистая одежда, на каждой её части были аккуратно вышиты наши фамилии. В редкие родительские дни ко мне приезжали папа с мамой и, как правило, привозили банку клубники с сахаром, яблоки и печенье. Родители приезжали не ко всем детям, и папа всегда кого-то угощал, беря вместе со мной на прогулку по лесу. Там он мастерил из орешника лук и стрелы, вырезал из случайно найденных дощечек или сосновой коры кораблики и деревянные мечи. Мама рассказывала о Боре. О том, как он проводит время в пионерском лагере. Я молча вздыхал, кивал, мысленно представляя, как мы все вместе купаемся в Финском заливе или бродим по лесу. Нас иногда водили на берег залива и разрешали плескаться на мелководье. Мы строили из песка замки, рыли колодцы и махали пролетавшим время от времени над водой самолетам-«кукурузникам». Потом от папы я узнал, что недалеко, в Горской, есть учебный аэродром. Возле нашей дачи проходила широкая лесная дорога, по которой каждый день проходил странный человек, громко разговаривавший сам с собой. Его все называли «контуженный». Как-то возле этой дороги, в корнях огромной сосны мы нашли большущий белый гриб. Его срезали и отнесли заведующей, Алле Петровне. В середине лета созревала черника. Нам раздавали газетные фунтики, и мы ползали по кустикам, набирая до верху эти кулечки, чтобы потом ссыпать черные шарики в большой эмалированный бидон, с которым ходила по лесу Елизавета Павловна. Вечером в большой застекленной столовой в конце ужина нам приносили пирог с черникой.               

В конце осени Мама решила серьезно взяться за мое музыкальное образование. Как-то вечером она отвела меня в большой, красивый, пятиэтажный дом. Мы поднялись на  старинном лифте на третий этаж и позвонили в одинокий электрический звонок у массивной двери. Нам открыла большая, пожилая женщина с высокой, странной прической. Возле ушей у нее свисали вертикально красновато-рыжие завитушки, а на макушке волосы поднимались высоким, смешным бугорком. Рукава и подол её темного платья заканчивались воланами. Такие же воланы лежали на груди, спускаясь на выпиравший живот. Я чуть было не рассмеялся, но сдержался и, сжав губы, вежливо кивнул.

-А, это вы, милочка. Заходите. Так как зовут вашего вундеркинда?

- Саша, Амалия Павловна.

- Александр. Ооочень приятно. А отчество?

- Можно и без отчества.

- Нет, отчего же.

- Абрамович.

- Ну-с, Александр Абрамович, проходите, располагайтесь, а вы, голубушка, подождите нас здесь. Я вам телевизор включу. Только звук сделаю потише.

Она включила телевизор какой-то незнакомой мне марки, уменьшила до предела звук и подтолкнула меня из гостиной, где мы стояли, в соседнюю очень просторную комнату. Пока Амалия, как я её мысленно называл, устанавливала у рояля покрытую красным бархатом табуретку, открывала клавиатуру и неспеша устанавливала пюпитр, я внимательно разглядывал комнату. В простенке между окнами в широкой деревянной раме висел портрет Сталина, о котором мне что-то рассказывал брат. В углу под небольшой темной картинкой, частично покрытой листами меди, на цепочках висела чашечка, в которой горел огонек. В углу стояла большая кадка с фикусом, а в другом углу такая же кадка с лимоном. Я тоже как-то вырастил лимонное деревце из косточки, но оно быстро завяло. На полу между окнами и возле красивой кушетки стояли большие вазы с черноголовыми камышинками. По вазам ползли и извивались разноцветные драконы. На стенах висели картины и фотографии в аккуратных рамках. 

- Тебе здесь нравится?

- Да, очень красиво.

- Ну, давай заниматься. Что ты мне споёшь?

- «Пусть бегут неуклюже». Хорошо?

- Ладно.

Амалия слегка поморщилась, но посидев неподвижно несколько секунд, заиграла вступление. Я запел, сосредоточенно глядя то на неё, то на портрет Сталина. После последнего аккорда Амалия сложила пухлые руки на коленях и некоторое время сидела неподвижно. Потом её губы зашевелились, она что-то прошептала и, кивнув головой, сказала: «Начинаем заниматься».

Под её диктовку я пел какие-то странные песенки про дядю Якова, который спал и не трезвонил, гаммы и мелодии без слов. Потом она научила меня длинной и грустной песне о партизанах. Когда урок закончился и мы вышли в прихожую, которую я принял за гостиную, мама протянула Амалии конверт и поинтересовалась моими успехами. Амалия сухо ответила: «Очень способный мальчик».

На уроки пения я ходил каждую неделю. Дома под руководством мамы разучивал песенки, которые задавала мне Амалия. Сборники этих песен были и у нас, но мама считала, что «только профессиональная певица может правильно поставить голос». Боря, слушая мое пение, как-то странно прищуривался и под разными предлогами отказывался водить меня на эти уроки. Он все чаще усаживался возле папы, помогая ему паять, собирать и настраивать. Однажды он попросил отца сделать ему кассетный магнитофон. Несколько вечеров они просидели за столом с паяльником, и в конце концов из небольшой плоской коробки раздалась музыка, а потом приятный женский голос начал что-то медленно и четко выговаривать на непонятном языке.

- Чем это ты собираешься заниматься? – спросила мама.

- Английским.

- Но ведь вы уже начали изучать английский. Разве уроков недостаточно? И зачем для этого нужен магнитофон?

- Наша училка знает английский, как я китайский. Учебник дурацкий. Я достал двухтомник Бонка с пленками.

- А где же ты взял деньги?

- Заработал.

- Как?

- Старикам помогал. В магазин сходить, посуду помыть, дома прибраться.

- Каким старикам?!

- Аветисянам. Из углового на Бакунина.

- Это у которых черная «Волга» в гараже стоит?

- Да, у них.

- Боря! Скажи мне правду! Откуда у тебя деньги?

Боря посмотрел на маму долгим, внимательным взглядом. В полной тишине он по слогам внятно и как-то очень серьезно произнес:

- Я их заработал абсолютно честным трудом. Точка. Когда есть нормальная голова и руки всегда можно заработать, а не воровать. Было бы желание. И не волнуйся за меня. Воровать я никогда не буду.

Я во все глаза смотрел на своего двенадцатилетнего брата. Папа молчал, нервно постукивая пальцами по накрытому клеенкой столу. У мамы вдруг задрожала нижняя губа, она закрыла лицо руками и быстро вышла во вторую комнату. Боря нахмурился, резко развернулся и пошел следом, плотно прикрыв за собой дверь. Из-за двери донеслись мамины рыдания и монотонный голос брата. В это время вернулась из магазина тетя Маня. Посмотрев на нас с папой и прислушавшись к голосам из родительской спальни, она спросила:

- Абрам, что стряслось?

Выслушав объяснения, Маня энергично тряхнула заснеженной головой.

- Молодец, Борька! Настоящий мужик растет! 

Через месяц Боре все же пришлось отвести меня к Амалии. У мамы в институте было собрание, и она должна была вернуться домой очень поздно. Мы вышагивали по утрамбованному грязноватому снегу, засунув руки в карманы.

- Борь! А ты в самом деле моешь посуду Аветисянам?

- Ну, иногда мою. После того, как поем. В основном я работаю головой. Ты же знаешь, что я быстро считаю в уме. Вот и помогаю Араму Ивановичу делать расчеты.

- Какие расчеты?

- Бухгалтерские. Он работает главным бухгалтером.

Тут я вспомнил, что видел среди книг, которые читал мой брат, парочку со словами на обложке «Бухгалтерский учет». Я уже неплохо умел читать, особенно то, что было напечатано крупным шрифтом.

- Слушай, Саня. А тебе в самом деле нравятся уроки у этой Амалии?

- Да нет. Одно и то же. Последнее время стало совсем скучно.

Мы зашли в просторный вестибюль. Боря оглядел статуи, подпиравшие арку возле лифта, и усмехнулся:

- Симпатичные тетки! А домик-то барский.

Лифт не работал, и мы поднялись пешком. Амалия открыла дверь и отступила в прихожую, уступая на дорогу.

- С кем это ты сегодня пришел?

Не успел я открыть рот, как Боря как-то нелепо оттопырив левую руку, бросился к ней, протянув правую для рукопожатия.

- Здрасьте, Малия Пална! Я Боря, Сашкин брат. Очень приятно познакомиться!

Амалия выпрямилась, сложив руки на пухлом животе и Борина ладонь, сложенная лодочкой, повисла в воздухе. Нисколько не смущаясь и так же нелепо растопырив руки, он быстро прошагал мимо неё в гостиную.

- Ты куда грязь понес! – прорычала Амалия.

- Да у меня ноги чистые. Я на лестнице обтряхнул. Вы не волнуйтесь. Санька сказал, что у вас очень красиво. Поглядеть охота. А это кто на патрете, ваш папа? Товарищ Сталин! Знаю, знаю! Он дядю Хаима убил. Мне тетя Маня рассказывала. А вы тоже стрелять умеете? Ой, а это я знаю кто! Иисус Христос. У наших соседей висит. Тоже евреем был, как мы с Сашкой. Тетя Маня называет его «мамзер-пандерик». А вы знаете, кто такой мамзер?

Боря тараторил, нелепо улыбаясь и смешно переваливаясь из стороны в сторону, как дурачок Пашка с нашего двора. Лицо моей учительницы пошло багровыми пятнами. Она вдруг тяжело задышала и закричала неожиданно пронзительным голосом:

- Пошел вон, мерзавец! Дебил поганый! Проклятое отродье!  

- Ой! Все говорят, что я дебил. Ухожу, ухожу. Чтой-то вы так разнервничались.

Амалия подняла руку с явным намерением ударить, но встретившись с его взглядом, положила ладонь на воланы платья. Боря крепко взял меня за руку и развернул к выходу. В дверях он вдруг резко обернулся и, улыбаясь, сказал:

- Лифт у вас не работает. Вы по ступенькам-то ходите осторожно, неровен час упадете, шейку бедра сломаете, или убьетесь ненароком. Берегите себя Малия Пална. Бывайте здоровы.

Та уже хотела захлопнуть дверь, но Борина нога несколько секунд еще придерживала это массивное произведение деревянного зодчества. Амалии было неудобно тянуть на себя ручку широко открытой двери, и её тело смешно колыхалось, пока вдруг не поплыло назад вместе с освобожденной дверью, после того, как Боря резко убрал из-под нее ногу. По всей лестнице прокатился металлический грохот. Мой брат приложил ухо к двери, из-за которой неслись непонятные мне слова, часть из которых я знал, как нехорошие. Во всяком случае, мама запрещала их говорить. Расплывшись в довольной улыбке Боря громко произнес:

- Простите Малия Пална, если что не так. Я не хотел. Я больше не буду. Маме только не говорите. Она меня дурака побьет!

Он вдруг притворно заплакал, зажав мне рот, чтобы я не смеялся. За дверью опять раздались нехорошие слова. Взявшись за руки, мы быстро сбежали в вестибюль.  

- Боря, а как же быть с пением? Мне очень нравится петь.

- Не волнуйся. Будет у тебя учительница пения, не чета этой колоде.

- А когда?

- Завтра.

- А я её знаю?

- Пока нет. Это жена Арама Ивановича.

- А как её зовут?

- Сато. Сато Левоновна.

- Какое странное имя.

- Она армянка. А мама у нее еврейка.

- А у нас в группе есть армянин Алик. Но он очень похож на еврея. А как их можно отличить?

- А никак. Вообще-то я считаю, что все люди одинаковы, но идиоты думают по-другому, а так как идиотов вокруг очень много, то с этим приходится считаться.

Я давно заметил, что слово идиот было у Бори любимым. Думаю, что он научился ему у тети Мани, которая иногда говорила «это не человек, а кусок идиота!»

Папа, вернувшись с работы, молча выслушал его объяснения и покачал головой:

- Ну и влетит тебе от мамы.

Он разогрел нам всем ужин и после еды уселся с Борей за нашим большим столом, разложив детали, детальки и инструменты. Тетя Маня воцарилась у телевизора, а я пошел в спальню и занялся своим любимым делом – перекладыванием игрушек и найденных на улице «ценных» вещей из своего деревянного ящика. Мама еще не вернулась, когда я пошел спать. Сквозь сон я слышал какие-то голоса из большой комнаты, но так и не проснулся.

Следующий день прошел, как обычно, а вечером Боря повел меня к Аветисянам. Перед выходом он придирчиво оглядел меня и неожиданно потребовал от мамы переодеть.  

- Там живут приличные люди, а не бабаны типа Амалии.

Мама удивленно посмотрела на него, но, не сказав ни слова, вытащила из шкафа мой «выходной» костюмчик и недавно купленную белую рубашку. Брат опять оглядел меня и одобрительно кивнул:

- Теперь нормально. Ну, пошли.

Идти было недалеко. Поднявшись на лифте на четвертый этаж, мы позвонили в одинокий звонок возле массивной двери с глазком в медной оправе. Послышались глухие металлические звуки, и на пороге появилась очень красивая черноволосая девушка. От неожиданности я не сразу поздоровался и, не сводя с нее глаз, закивал головой. Она весело рассмеялась.

- Борька, это твой брат? Какой смешной!

Передо мной появилась ладонь с длинными ровными пальцами. Девушка присела передо мной, улыбаясь яркими, пухлыми губами. 

- Давай знакомиться! Меня зовут Лена.

- Саня.

- Ужасно приятно.

Она сняла с меня шапку, обняла за плечи и повела по коридору. Квартира мне показалась огромной. Справа и слева открывалась то кухня, то спальня, то кабинет с большим письменным столом. В самом конце коридора широкая застекленная дверь с полукруглой аркой вела в большую гостиную, где за белым роялем сидела женщина, очень похожая на Лену, только она была немного полнее и в ее черных вьющихся волосах сверкала большая седая прядь.

- Ну, привет. Наконец-то я с тобой познакомлюсь. Можно я тебя поцелую?

Я растерянно кивнул. Женщина обняла меня, осторожно и ласково поцеловала в щеку. Боря с Леной, остановившись на пороге, засмеялись, помахали мне руками и прикрыли створки двери.

- Зови меня тетя Сато. Договорились? Начинаем заниматься?

Я опять молча кивнул.

Тот урок я не очень хорошо запомнил. Помню, что в конце Сато научила меня одной песне на итальянском языке, и к её большому удивлению я со второго раза пропел её без ошибок. Аккомпанируя, она не отрываясь смотрела на меня большими печальными черными глазами. Сначала мне было не по себе, но потом я привык. После урока мы пили на кухне чай с пирожными. Чай наливали в красивые чашечки из большого самовара.

Дома я взахлеб рассказывал родителям про свой урок, про Сато, про Лену и про квартиру. Все молча слуш