Досрочный дембель 

 

Переодевая у порога замызганные туфли и влезая в войлочные тапки, я сказал:

- Отец! Кажется, меня забирают в армию.

- С чего ты так решил? – донесся из кухни его голос.

- Военком сказал, что у них идет следствие о взятках, и всех с подозрительными диагнозами будут забирать. Ясно, что те, кто давал, останутся на свободе, а такие как я пойдут служить.

  Отец задумчиво посмотрел на меня, вздохнул и произнес:

- Я отслужил пятнадцать лет. Был слабее тебя. Ничего, выжил.

Вскоре я получил повестку. Явиться, мол, через две недели на Невский проспект, возле кинотеатра «Призыв» для отправки на действительную службу.

В школе, узнав об этом, немедленно организовали отвальную. Мой любимый 10-й класс преподнес бутылку шампанского и коньяк. На Ржевке, где я в тот год работал, это были самые ходовые подарки. Я немедленно хлопнул пробкой и разлил шампанское в тридцать два алюминиевых калориметра. После тостов и принятия весьма скромных доз, мимо меня прошел Ромка, по прозвищу «Джон» и прошептал мне на ухо:

- Вообще-то мы рассчитывали на коньяк.

В ответ я только растерянно улыбнулся. Вообще в этот день я мало говорил и много улыбался. Коньяк мы распили на учительском междусобойчике, где мне преподнесли набор письменных принадлежностей, которые в последствие весьма пригодились. После традиционной процедуры, пожеланий и прощаний я собрался и вышел в коридор. Возле плаката гражданской обороны стоял наш военрук, майор Петр Степаныч. Это был здоровый, добродушный дядька лет пятидесяти с огромным сизо-красным, пупырчатым носом. Он производил впечатление типичного алкаша, хотя таковым не являлся. Или уже не являлся. Увидев меня, он сказал:

- Послушай, Григорий. Мой тебе совет – будет невмоготу, ложись и кричи: «Сердце болит!». И шандец! Понял?

Я задумчиво кивнул.

Контрольной явки не было. В новой повестке было еще раз указано, где и когда. К девяти утра мы с женой и отцом подошли к веренице автобусов, стоявших у «Призыва». Расставание было очень коротким. Нас распихали по «Лиазам». Мне досталось место у окна. Под окном белело растерянное лицо отца и напряженное лицо жены. Я же чувствовал себя спокойно, свободно и уверенно. Мною овладело глуповатое любопытство и ожидание приключений. «Зачем печалью мрачить сердца, друзья. Предотвратим ли думаю грядущее…» У меня было время обдумать перспективы общения с «товарищами по оружию». Я готовился к худшему, но, как всегда, надеялся на лучшее.

Колонна неспешно поползла, покрутилась по городу и выехала на Пулковское шоссе. Проехав мимо Пушкино, мы вкатились на территорию какой-то воинской части. Нас собрали на большой заасфальтированной площадке, обнесенной бетонным забором. Мы сбились в группки и стали обмениваться мыслями и домыслами. Прошел слух, что здесь нас будут «покупать», то есть приедут представители различных воинских частей и будут отбирать подходящий «товар». Время шло. Мы в ожидании топтались под моросящим дождем. Погода в середине мая была абсолютно ленинградской. Мне же было тепло, уютно и сухо. На черный свадебный костюм, брюки которого были подшиты молнией, дабы не трепались, был надет отличный легкий ватник с набивкой из верблюжьей шерсти. И хотя весьма презентабельный костюм в локтях и на коленях был протерт до марлевого состояния, ватник был в полном порядке. Он обладал загадочным, как мне тогда казалось, свойством. Под дождем он очень медленно намокал, а стоило выглянуть солнышку – мгновенно высыхал. Позднее я где-то вычитал, что данным качеством обладают ватники, в которых верблюжья шерсть выложена определенным образом. Потом я долго жалел, что не отправил его домой.

Наконец появились какие-то офицеры, сержанты, прапорщики. Стали выкрикивать фамилии первой группы. Меня тоже вызвали. Нас собралось человек сорок. Построившись в колонну, мы побрели вдоль железнодорожного полотна. Минут через двадцать показался состав, и нас загрузили всех в один купейный вагон, вызывая пофамильно и забивая одно купе за другим по шесть человек. Я попал в отличную компанию. Все попутчики оказались с высшим образованием. Политех, Второй Мед., Бонч-Бруевич, ЛИТМО и мой Герценовский. Как мы вычислили, наша команда состояла из ребят с высшим или специальным образованием. Это уже согревало. Куда нас везут и когда привезут, было покрыто серой военной тайной. В ответ на наши географические вопросы покупатели в погонах и лычках загадочно молчали и ухмылялись. Мы вытащили свои припасы и начали пировать. Как это ни странно спиртное на столе не появилось. В соседнем купе уже как следует приняли на грудь и начали шуметь, чтобы не сказать буянить. Сидевший напротив меня «политехник» с фигурой штангиста поднялся и, крякнув, вышел. Вскоре мы услышали его грозный рык, раздалось пару шлепков, возмущенные высокотональные возгласы, потом опять рычание, и соседи затихли. Мы с благодарным восхищением наблюдали, как он, поведя плечами и покрутив кисти рук, вошел в купе и аккуратно закрыл дверь. Спальные места распределились молниеносно. Стокилограммовому фармацевту сразу выделили нижнюю полку, я по стройотрядовскому опыту залез на третью, получив в награду матрац. Остальные места, матрацы и подушки ребята быстро разыграли и улеглись.

Заполночь в полудреме я почувствовал, что поезд остановился. В тусклом свете редких фонарей я разглядел целую паутину рельс и разбросанные по ним вагоны и составы. «Орша», - эхом прокатилось по вагону. «В Белоруссию едем».

Утром мы прибыли в Минск. От вокзала нас вели около часа, затем погрузили в крытые брезентом тупорылые грузовики со скамьями вдоль бортов. Я обратил внимание на то, что рядом со мной не было ни одного купейного попутчика, кроме фармацевта. Вскоре мы съехали с асфальта на щебенку и нас начало качать и подбрасывать так, что голова касалась брезента. За машиной поднимались клубы пыли, сквозь которые иногда мелькали ели и сосны. Внезапно машина остановилась и мы, спрыгнув на землю, расположились на куче сосновых бревен. Рядом проходил забор, за которым находилась большая воинская часть. Как позднее я узнал это был 36-й «грузинский» полк. Тогда мы лишь обратили внимание на черноволосость личного состава, мелькавшего за забором.

К нам как-то незаметно подошел офицер довольно приятной полуинтеллигентной наружности. Он начал нас расспрашивать, перебрасываясь ничего не знача-щими фразами с сопровождавшим нашу группу прапорщиком. Большой интерес он проявил к нашему фармацевту, и через пять минут стало ясно, что его судьба положительно решена. Купили, значит. Потом он сказал, что в полковую разведку нужен человек, владеющий техническим переводом с английского. Как раз это было моей второй специальностью. По этому незатейливому предмету я занял первое место на институтских соревнованиях. Об этом застенчиво и скромно я сообщил товарищу офицеру. Тот сначала встрепенулся но, внимательно приглядевшись ко мне, как-то сник и погрустнел.

- Да нет, пока не актуально.

- Опять мои уши помешали, - подумал я.

Осиротев на двух купленных новобранцев, мы снова залезли в кузов и затряслись дальше. К счастью вскоре машина выехала на асфальт и через несколько поворотов остановилась. Оставшихся было одиннадцать человек. Цепочкой мы пошли за прапорщиком к какому-то бараку. Барак оказался складом. По дороге ко мне подскочил сержант и скороговоркой произнес: «Одежу не отсылай и никому не отдавай, оставишь мне». «Замётано», - со щедрой улыбкой произнес я. То, что перед призывом мне предсказывал мой друг Саня, реализовывалось прямо на глазах. Мы по очереди подходили к прилавку, за которым колдовал презрительно-суровый смазливый кавказец. Армян и грузин я тогда практически не различал. Несколько секунд он внимательно смотрел на подходившего, спрашивал размер обуви и выбрасывал на прилавок комплекты полевой и парадной формы с белыми портянками, подворотничками и еще кое-какой гуталиновой мелочью. Со всем этим богатством мы шли в соседнюю комнату и начинали примеряться и переодеваться. Полевая форма оказалась мне в самый раз, а вот «парадка» вздувалась двумя избыточными размерами. Портянки вызвали необычайный ажиотаж. Никто не знал, что с ними делать. Я совершенно автоматически разложил белый квадрат на табуретке, примерившись, поставил ногу и как-то весьма ловко завернул все четыре конца куда надо. Сыграл детский рефлекс двадцатилетней давности, когда отец научил меня одевать портянки перед зимними прогулками в валенках. Он это дело очень уважал, а с носками тогда была напряженка. Кирзовые бронтозавры были тяжелы и неуклюжи.  Более дебильную армейскую форму во второй половине двадцатого века трудно было придумать. Ноги я опустил в сапоги и почувствовал, что они мне велики на размер. «Ничего, к зиме я обзаведусь шерстяными носками, и будет в самый раз». Под чутким руководством сержанта мы пришили подворотнички и приобрели вполне стандартный военно-полевой вид. Парадку, с нашими фамилиями, написанными чернильным карандашом в нескольких местах, у нас забрали и отправили на склад «до лучших времен и торжественных мероприятий». Некоторые ребята упаковали свои личные вещи в мешки и отправили домой. Так что были и такие варианты. Упаковывать десятирублевый ватник я постеснялся, о чем потом не раз жалел. Ходить в нем по грибы и на лыжах было одно удовольствие. Когда почтовая суета закончилась, нас отвели в трехэтажную каменную казарму. Здесь на последнем этаже в левом крыле находился так называемый «карантин». Когда мы пришли в казарму первое, что меня поразило, это тошнотворная вонь. Её букет составляли мочевина, гуталин, пот, гнилое дерево и хлорка. Половину большого зала занимали одно и двухъярус-ные железные койки, построенные в четыре ряда с широким проходом посередине. Слева от двери находилась комната с полками на уровне груди и двумя зеркалами, напротив неё – сортир, рядом с ним «ленинская» комната с подшивками газет, пла-катами, лозунгами, столами и стульями. Напротив, справа от входа, была неболь-шая комната, где обитал «младший командный состав». Побродив по казарме, я увидел, что в этой комнате играют в шахматы и, вежливо поклонившись, зашел.

- Чего тебе надо? - спросил один из игроков.

- Разрешите посмотреть, - предельно любезно произнес я. Воцарилась тишина.

- Чтобы тебя, блин, ветром сдуло! Пошел вон!

Это был мой первый урок субординации.

Вскоре прапорщик собрал нашу группу и повел в столовую. Нас посадили в центре огромной полковой столовой за отдельный стол. На столе стоял пятилитровый котелок, наполненный какой-то бурдой, большой чайник, миска с кусками жирной свинины, тарелки с крупно нарезанным черным и белым, скорее серым хлебом. На широкой тарелке лежал прямоугольник сливочного масла «шесть на двенадцать» толщиной в мизинец и тридцать три кусочка сахара. Стол окружили сержанты и ефрейторы, рассматривая нас, как диковинных зверей. Мы быстро разложили по мискам то, что называлось «дружба народов» - смесь пшенки и гороха, и начали разбирать свинину. Выпускник вечернего Бонча Виталик Горбушин отказался и от свинины и от масла.

- Мне нужно худеть.

Его примеру последовали еще двое упитанных новобранца. За нашими спинами прошел шелест и нечленораздельно удивленное бормотание. Мясо, ну куда ни шло, а масло и сахар в полку являлись валютой. К тарелке с остатками желтого прямоугольника и девятью кусками сахара протянулась рука с какими-то нашивками и тарелка исчезла. К еде я был непритязателен. Каша с горохом и мясом были быстро проглочены, а чай с моим любимым серо-белым хлебом, маслом и сахаром пошли просто «на ура». По дороге в казарму нас не вели строем, и я спросил сопровож-давшего нас прапорщика, почему на нас все пялятся и специально приходят погла-зеть.

- Да вы первые нормальные люди в нашем полку.

Не скажу, чтобы ответ меня очень обрадовал. Когда мы вернулись в казарму, там как раз начиналось построение на вечернюю поверку. Нас усадили на скамьи  в предбаннике у ленинской комнаты, и мы наблюдали за всем происходящим, как из первого ряда партера театра драмы и комедии.

Три пьяных сержанта и заметно подвыпивший младший лейтенант проводили перекличку. Треть новобранцев изъяснялась по-русски весьма своеобразно. Пьяные защитники Отечества от души потешались над детьми гор, степей и пустынь.

- Азимов!

- Эта я.

- Ты кем на гражданке служил?

- Моя на гражданке дохтор был.

- А кого ты лечил, Азимов?

- Моя верблюда лечил.

Четыре черноголовых ряда услужливо засмеялись. Видно было, что сцена им уже знакома.

В конце переклички лейтенантик незаметно испарился, и тут началось!

- Сорок пять секунд! Отбой!!!

Солдатики запрыгали по казарме, стаскивая сапоги и гимнастерки, спотыкаясь и падая. Сержанты бегали по оси казармы, матерясь и раздавая пинки налево и направо подвернувшимся новобранцам. В особо неловких швыряли табуретки. Когда все оказались на койках, они дали по затрещине парочке опоздавших и дико заорали:

- Сорок пять секунд подъем!!!

Опять поднялся гвалт с той разницей, что упавших и битых было больше, так как многие попадали двумя ногами в одну штанину, а одевание портянок и сапог было для большинства просто неразрешимой проблемой. Опять стоял трехэтажный  мат и по проходу летали табуретки.

Этот обезьянник повторялся снова и снова. Где-то на пятой сцене к нам подошёл прапорщик и, проведя вдоль окон по периметру казармы, подвел к свободным койкам в самом углу.

- Эти будут вашими. Раздевайтесь и ложитесь.

Но лечь мы смогли не сразу. Многие сетки были порваны, причем настолько, что не провалиться через них было невозможно. С помощью прапорщика мы отыскали более терпимые свободные койки, а парочку сеток кое-как залатали снятыми с забракованных кроватей крючками и проволокой. Тихонько разделись и улеглись. Несмотря на ремонтные работы, у меня было ощущение, что я лежу в люльке, которая вот-вот лопнет в точке нижнего экстремума.

Под дикий крик и мат уснуть, конечно, было невозможно. Танцы гамадрилов, как я это называл, продолжались в течение целого часа. Наконец наступила отно-сительная тишина, и погас свет.

Утро начиналось с тех же танцев, но я проснулся за полчаса до подъема, сбегал в сортир и уже был морально готов к выполнению воинского долга. За пять минут до подъема нам подошел все тот же прапорщик, велел тихо одеться, справить нужду и собраться в ленинской комнате. Там мы пересидели скачки гамадрилов, которые на этот раз продолжались всего минут десять. Нужно было идти на зарядку и успеть к завтраку. Да и у сержантов с похмелья не хватало пороху. И вот карантин, пройдя очки сортира, оставив в казарме гимнастерки, вышел на плац.

-За мной бегом марш!

И мы затрусили по гаревой дорожке вокруг заасфальтированного поля. Через пару кругов нас подвели к «тренировочной площадке». Она была утыкана примитивными спортивными снарядами. Бревно, турники, сваренные из водопроводных труб, подобие параллельных брусьев и полоса препятствий. Мы разбрелись по полю, изображая подобие зарядки. Неподалеку располагалась другая спортплощадка. Её оборудование было вполне цивильным. Имелся даже конь, обтянутый целехонькой кожей. На турнике с растяжками занимался, и весьма профессионально, красивый парень с неподвижно-презрительным выражением лица. На нем был «олимпийский» спортивный костюм и редкие по тем временам кроссовки.

Один из сопровождавших нас сержантов находясь, видимо, в благодушном настроении, кивнул в сторону гимнаста:

- Фраер из спортроты. Перед призывом женился, значить. Две недели тому назад жена должна была к нему приехать. Навестить, значить. За пару дней до этого он начал вертеться на турнике. Был в одних трусах. Ну, его член и прилип к перекладине и замотался, значить. Во визгу-то было! В больнице его починили, но свидание пришлось перенести. Вишь, рожа какая суровая.

Вернувшись в казарму, мы помылись, побрились, кому было чего брить и пошли на завтрак. Никто уже не отказывался ни от сахара, ни от масла. Снова была «дружбы народов», но без мяса, и чай с серым хлебом.

На обратном пути сержант попросил нас построиться по двое. Мы изобразили строй и побрели по асфальтовой дорожке. Наша группа ленинградцев состояла из шести человек с высшим образованием, трех выпускников техникума и двух пэтэушников. К счастью мы последними заполняли карантин. За неделю до нашего приезда была объявлена полковая тревога. Всех, включая новобранцев, подняли и с полной выкладкой бросили в «район рассредоточения полка на случай ядерной атаки». Этот район находился в десяти километрах от полкового городка. Обратно новобранцев везли на танках и БМП. Тех, кто не дошел, подбирали по дороге. Большинство отвозили прямо в лазарет. Основной причиной сего были сбитые и стертые до мяса и костей ноги. Некоторых пришлось отправить в Минский госпиталь. Кроме новобранцев по дороге подбирали брошенное оружие. В качестве анекдота нам рассказали, как один «годок», желая помочь земляку, забрал у него ручной пулемет Калашникова – бандуру порядка четырнадцати килограмм. Но бежать с двумя пулеметами было уж очень неудобно, и один из них он сбросил в кювет. При проверке номеров подобранной амуниции выяснилось, что выбросил он свой Калашников, а пулемет земляка аккуратно дотащил до самой части. Так и всплыла эта история. Добро наказуемо!

Первые три дня мы бесцельно бродили по казарме. Один раз нас вывели на газон перед штабом, и мы должны были, ползая на коленях,  вырывать цветы одуванчиков. Нам поясняли, что красота армии в единообразии, и на зеленом поле не должно быть желтых пятен. Хорошо еще, что не заставили красить пожелтевшие листья на деревьях и зачернять асфальт. А такое, как нам рассказывали, тоже бывало. Утром и вечером нас не «отбивали». После подъема мы лежали и ждали обычно короткого «сеанса», а вечером по-партизански раздевались и залезали в койки. Сержанты делали вид, что нас не замечают.

На третий день вечером нас вежливо попросили встать в строй и «поучаствовать в жизни карантинной роты». После вечерней поверки начались отбои и подъемы. Так как форма была мне немного великовата, то я выскальзывал из неё и заскальзывал в неё, включая сапоги, секунд за тридцать. Это давало мне ещё время для созерцания происходящего. Сержанты были трезвы или почти трезвы. Мата было меньше. Табуретки не летали. Но встряска от получасового идиотизма все равно была значительна и сон потом долго не шел. На следующий день нашу группу разделили по разным взводам. У меня появился новый командир – довольно приятный, спокойно-рассудительный парнишка. Он почти не орал и почти не матерился. Я переехал на новое место, недалеко от своего начальника и попал на довольно приличную нижнюю койку.

Ночью меня разбудил странный шум. В углу казармы шмыгали какие-то тени и шепотом о чем-то переговаривались. Утром выяснилось, что это «деды» грабили новобранцев с Кавказа. Те приезжали с деньгами и иногда немалыми.

У меня в кармане болталась трешка. Я знал, что в части есть буфет, где можно кое-что купить и на всякий случай её берег. Но и на эту трешку покусился один из наиболее гамадрильных сержантов, когда я зашел в гальюн по малой нужде.

- Дай пять рублей!

- Да нет у меня.

- Врешь, сука!

И я получил сапогом в зад как раз, когда расстегивал ширинку. Было уже не до отправления естественных нужд. Я повернулся. Скотина разлеглась на подоконнике, и было делом одного легкого жеста скинуть его головой вниз в свободный полет с третьего этажа. Моих навыков вольной борьбы, которой я когда-то занимался, было более чем достаточно. Я внутренне содрогнулся от этого нестерпимого желания, подумав, что вокруг никого нет, но скотина может и не разбиться. За этой мыслью мелькнуло, что это совсем не стоит возможных последствий, а мне еще «ребенка поднимать».

- Эх, сержант, сержант…

Только на это меня и хватило перед тем, как ретироваться в коридор. Впоследствии этого жлоба поймали на изнасиловании пожилой женщины, и он куда-то исчез. Для меня этот случай стал сигналом тревоги. Я вспомнил роман Аронольда Цвейга «Великая война белых людей». В нем мой немецкий тезка, попав в прусскую армию времен первой мировой войны, постепенно погрузился в философию двойного мира. Он отгородился от происходящего вокруг, считая это временным спектаклем, и терпеливо ждал, когда в зале зажжется свет. Свой внутренний мир, он стремился сохранить в покое и равновесии, никому не давая в него проникать. Я начал выращивать в себе эту философию, понимая, что она является лучшим способом выживания.      

Потянулись относительно однообразные дни. Подъем-отбой, зарядка, завтрак, строевые занятия на плацу, напоминавшие игры деревянных человечков, полит-занятия, обед, шатание по казарме, ужин, отбой-подъем. За всем этим следовал глу-бокий, но короткий сон. Просыпался я рано, не желая быть разбуженным дикими криками, совершал пробежку в туалет и тихонько надевал форму, в которой и ложился под одеяло. Постоянное напряжение тоже не давало нормально спать, и днем я мог внезапно отключиться, сидя на табуретке. Как-то под гул голосов за разговором с приятелем я заснул на целых сорок минут. Иногда я знакомился с весьма интересными типами. Среди новобранцев был довольно «пожилой» таджик. Мне он рассказал, что пять лет ему удавалось откупаться от призыва. А на шестой год, когда он был в соседнем Узбекистане, его поймали, и пришлось отправиться на срочную. Пять лет вместо него забирали малолеток, приписывая им более ранние даты рождения. Теперь я понял, почему в ротах мелькали почти детские лица кавказцев и азиатов. Им было от силы семнадцать лет. Это были тощие, тихие, запуганные существа.  

Политзанятия напоминали общеобразовательный ликбез. На первое такое занятие нас рассадили полукругом на деревянных скамьях в пустующей части казармы. Лейтенант принес карту мира, повесил ее на стойку и стал одного за другим вызывать наших солдатиков с одной просьбой – показать на карте место своего рождения. Симпатичный парнишка, окончивший белорусскую десятилетку, тыкал во все материки, включая Антарктиду. На просьбу показать Африку, он задумался, а потом заявил, что учил географию давно и все забыл. С таким же успехом потыкали в карту еще три гвардейца.

- Ну, а кто может все-таки показать хоть что-нибудь?

- Да я могу.

У карты вырос наш долговязый пэтэушник Кох. Почти не глядя, он показал материки и страны, ткнул в жирную точку Ленинграда.

- Вот здесь я родился.

Наше землячество тихо таяло от гордости. После политзанятий ко мне подошел один из офицеров и сказал извиняющимся тоном:

- Понимаешь, какое дело, тебе нужно постричься наголо. Видишь, я тоже лысоват, и понимаю тебя, но порядок требует, чтобы ты постригся.

Я спокойно согласился, хотя перед самым призывом сходил в парикмахерскую и постригся практически под ноль. По тону лейтенанта было ясно, что ему этот разговор был неприятен и «порядок» устанавливался не им, а какими-то «мафиозными структурами». Меня быстро и довольно профессионально постригли, хотя стричь было почти нечего.

На следующий день карантин вышел на построение. Нас уже достаточно намуштровали, и мы вполне сносно ходили в ногу, выполняли «налево-направо-кругом». Нас добавили еще к парочке каких-то рот и вывели на плац. Я не очень-то понимал, что здесь происходит, но выглядело все это очень забавно. Происходящее напоминало танцы деревянных болванчиков. Особенно смешно было наблюдать как пузатый майор, с красным от напряжения лицом, старательно задирая ноги, слегка подскакивая, проходил вдоль строя, потешно разворачивался, отдавал честь и докладывал какому-то чину, вытянувшемуся с дебильно напряженным лицом. Это до того напоминало мультфильм, что я в полголоса начал комментировать. Мои приятели тихонько хихикали, как вдруг раздался голос впереди стоящего милого белорусского паренька-новобранца из нашего взвода:

- Товарищ лейтенант! Здесь насмехаются над командирами.

Я аж рот открыл от удивления. Лейтенант как-то безразлично-рассеянно скользнул по нам взглядом и отвернулся. Видимо ему самому вся эта галиматья порядком надоела.

- Ну, ты даешь! В генералы метишь?

- Да, в генералы.

- Успехов тебе, дорогой.

После этого я положил глаз на будущего Наполеона и заметил, что он усердно вьется вокруг нашего сержанта, стараясь тому во всем угодить. С его разрешения он спал на койке над ним и по первой просьбе командира Наполеон бросался ее исполнять. Все это меня очень развлекало. На следующий день я как всегда проснулся до подъема. Карантин еще спал. В окна светило солнышко и стояла мертвая тишина. Вдруг раздался шум водопада, а за ним последовал трехэтажный мат. На койку сержанта текли потоки из пустеющего мочевого пузыря Наполеона. Сержант успел кубарем выкатиться из-под светлых струй. Больше Наполеон не стремился в генералы. Бедолага сник и спал в каком-то углу, вдали от своего патрона. Мне было искренне жаль этого, в сущности, ребенка.

Днем нас сводили на стрельбище, где мы выпустили из АКМ-ов в «молоко» по шесть патронов в сторону фанерных силуэтов. Сержант презрительно поморщился.

- Чтобы попасть в грудь, нужно целиться по яйцам.

С точки зрения физики это было весьма интересно, и я живо представил себе весь процесс прицеливания, полета пули и его итогов.

 В казарме ко мне подошел знакомый прапорщик и спросил:

- Ты умеешь красиво писать?

Я пожал плечами.

- Пошли со мной. Поможешь заполнить книгу вечерней поверки.

Тогда я не знал, что это был поворотный пункт в моей военной биографии.

 

Мы пришли в казарму, как я позднее узнал, четвертой роты. Поднялись на второй этаж и зашли в ленинскую комнату. Мне дали большую бухгалтерскую книгу, и я начал вписывать в нее какие-то списки. Вокруг вертелось человека три-четыре. Вдруг в казарму ворвалась группа из двух старших сержантов и здорового, мордатого лейтенанта с красной повязкой на рукаве. Дневальный дернулся им навстречу, но лейтенант его отстранил и заорал:

- Всем на выход!

Кто-то успел смыться, пока мордатый поворачивался, но я, не понимая, что происходит, спокойно последовал за троицей и теми, кого успели схватить. Нас привели и построили в шеренгу напротив штаба полка. Из разговоров и реплик до меня дошло, что это была облава на отлынивающих от службы, «сачков». А мордатый был дежурным по полку. Сержанты между собой называли его поганым очкометом. Глубокий смысл этого термина я понял несколько позже.

Перед нами стояли два подполковника. У одного из них было лицо явного алкоголика. Второй, с образцово еврейской физиономией, оказался командиром полка. Они начали обходить шеренгу и расспрашивать одного за другим всех свежепойманных. Дошла очередь и до меня.

- Кто такой, откуда?

- Рядовой Добрушин, из карантина.

- Кто твой командир?

- Не знаю.

- Кто у вас командует карантином?

- Да вроде бы старший сержант Тарасенко.

Подполковники ухмыльнулись. Позднее я узнал, что это была фамилия  командира полка.

- Кто по специальности?

- Учитель физики.

- Женат?

- Да.

- Как со здоровьем?

- Да есть порок сердца.

- Какой?

- Митрального клапана.

- Ну, с таким пороком есть чемпионы мира.

- Вот и из меня решили сделать чемпиона, - подумал я.

- Рисовать умеешь?

Я пожал плечами.

Он повернулся к красномордому.

- Тебе на кухне люди нужны?

- Конечно.

Подполковник ткнул в черноголового парнишку.

- Отведешь его на кухню. Ты знаешь, что вы должны делать.

Мы подошли к столовой и спустились в полуподвал. Это было довольно просторное помещение с различными подсобками, в том числе и душевой. Нас расположили в свободной комнате с двумя деревянными столами и парой табуреток. С потолка свисали три лампочки и в узкое подвальное окно пробивался лучик солнца. Принесли несколько досок ДСП, кисти, перья и краски сложного происхождения. Передо мной поставили чайник, кружку, положили поварешку и еще несколько предметов кухонного обихода. На дспешной доске нужно было изобразить эти предметы и сопроводить их названием и ценой. Сие должно было представлять собой плакат-призыв к бережливости. Я неспешно взялся за дело. Рисовать и писать на прессованной доске было неудобно, но постепенно я приноровился и через несколько часов работа была закончена в стиле реалистов- передвижников. Черноволосый парнишка оказался очень симпатичным и интеллигентным узбеком, выпускником Ташкентского политехникума. Ему поручили кропать какой-то дурацкий текст на большом фанерном листе. Нам никто не мешал, и за работой мы вполголоса беседовали. Он поведал мне, что наша дивизия – гвардейская, особо любимая маршалом Гречко. Что в 68-м году её направили в Чехословакию. Американцы по радио сообщили, что «дикая дивизия головорезов генерала Зайцева вышла в направлении западной границы с целью вторжения в ЧССР». Ну, мудрые командиры отдали приказ, и полки разошлась по второстепенным дорогам и проселкам. По пути гвардейцы залезали в сады и огороды, и по дивизии быстренько расползлась дизентерия. До Чехословакии так и не дошли. Укакались. Я спросил у него почему в дивизии форма почти такая, как у войск МВД.

- Так наше предназначение это подавление восстаний в армии!

- Хорошее предназначение, - подумал я. 

Мы закончили работу и продолжали трепаться, когда в наш подвальчик вошел Красномордый подполковник в сопровождении пары сержантов. Как мне поведал узбек, подполковник был разжалованный за пьянство полковник, зам. по тылу командира полка. Зам-по-тылу посмотрел на мое творение, сделал бровями какоето странное движение и коротко произнес:

- Накормить и дать помыться в душе.

- Слушаюсь! – гаркнул один из сержантов.

Мне принесли большой чан с кусками свинины, причем было довольно много постных обрезков, хлеб и абрикосовый компот. Мой напарник ушел к себе в роту и  это богатство было в моем распоряжении. На все меня, конечно, не хватило, но перекусил как следует. В душевую я не пошел, так как в подвале было очень холодно, да и обстановка не вдохновляла.

Вечером в казарме я застал дикую сцену. Новобранцы стояли по периметру свободной части зала, и вдоль этого периметра, по кругу, психоватый кавказец  гонялся за Азимовым. Периодически догоняя, он поддавал ему ногой или бил кулаками в спину. Тот жалобно вскрикивал и, испуганно озираясь, продолжал бежать по кругу, гремя сапогами. Меня подмывало дать придурку подножку и хорошенько врезать, но здесь были свои общинные законы, и мне нельзя было вмешиваться. Никто даже не шевелился, хотя псих был вовсе не богатырского сложения. Вдруг из-за спин зрителей вышел здоровенный, килограмм под девяносто, армянин Андро. Он перехватил психа, схватил его за ворот и отвесил мощную оплеуху.

- Слабых бьешь, да?! Слабых бьешь, гад!

- Ты что, Андро, - лепетал псих, получая одну затрещину за другой. Он вдруг стал тихим и жалким, и после выволочки куда-то исчез. Наблюдатели мирно разошлись по углам.

Утром, после всех обязательных процедур, нас повели на «поле маневров». Там я впервые познакомился с тактическими учениями. Лейтенант с грустным лицом без энтузиазма командовал нам, негромко покрикивая.

- Вспышка слева! Вспышка справа! Бегом вперед! Ползком! Откатиться, поменять позицию! – и так далее.

Вдруг к нему подошел пожилой мужик в засаленной робе и начал что-то выговаривать. Мы поняли, что нас прогоняют с поля боя. Поле оказалось засеянным, и агроном был категорически против вытаптывания хорошо поднявшихся озимых. Несолоно хлебавши, мы вернулись в казарму. Я не был особенно опечален, хотя подобные прогулки и пробежки меня развлекали. В казарме было холодно, и суета под майским солнышком была очень по делу.

В один прекрасный день нас повели в кино. Довольно большой кинозал помещался в клубе. Мест хватало на всех. Шло какое-то непритязательное советское кино. Была возможность расслабиться и подремать. Я обратил внимание на то, что по залу все время разносился гулкий кашель. Кашляли практически все. Все были простужены. И это немудрено, так как в казармах, особенно по ночам, было очень холодно.   

После киносеанса и очередных политзанятий мы сидели на скамьях и табуретках и вполголоса трепались. Вдруг в казарму вошел незнакомый майор и громко спросил:

- Кто здесь художник?

Я счел за лучшее промолчать. Меня совершенно не прельщала перспектива корпеть в сыром, холодном подвале. Уж лучше было не спеша бегать по солнышку. Майор еще пару раз повторил свой вопрос. Я молчал, как партизан на допросе.

- Все равно я найду! Кто рисовал щит в столовой?

Я понял, что меня рано или поздно вычислят, и встал с табуретки.

- За мной!

Мы пересекли плац, и подошли к клубу, спустились опять же в полуподвал, где располагалась целая художественная мастерская. Меня представили завклубом – худощавому, маленькому капитану, подвижному с нервным лицом и колючими глазами. На столах лежали плакаты, над которыми корпели четверо солдатиков, срисовывая лица в касках, танки, пушки и самолеты с дебильных открыток и плакатиков.